Что не так с общими и общественными местами в наших городах?
Сложно распространять идею публичных пространств и развивать общественные места в обществе, которое более 70 лет приучали к приоритету общего над индивидуальным. А потом оно устало от давления коллективизма и развернулось в сторону утерянной самости. Повернулось так стремительно, что чуть не упало от разворота. Кто-то покачнулся, кто-то получил толчок энергии и метнулся на всех парах, кто-то таки упал, и не поднялся, а кто-то сумел встать на ноги после падения, пошел далее или хромая, или, не смотря на боль, ровно и горделиво. Повернулись не все, кое-кому достаточно комфортно быть в высеченной форме. А к ним в придачу появилось новое поколение, которое не форматировали шаблонами общего движения в колонне, оно росло в хаосе проблесков множества траекторий движения.
Общества, не прошедшие сквозь жернова насильственного обобщения иначе относятся к практикам общих действий, объединений во имя общего дела или цели, приобщения окружения к разрешению проблем, так или иначе касающихся большинства. Не правило, но моя гипотеза к вопросу о том, почему практики западноевропейских культур в обустройстве публичных пространств в городах гораздо успешнее восточноевропейских, буксующих, тормозящих, иногда, даже, опирающихся.
О важности коллективного быта, повседневности и ценности (со)общества вещала на наших просторах мощнейшая пропагандистская машина ХХ в. Отказ от буржуйства, как символа вражеской идеологии, определяющейся наживничеством, пошлой прожорливостью, стремлением к обогащению состояния в хранилищах кладовых и сейфов, — в пользу умеренного социалистического уклада на основании равенства, братства, открытости. Капиталист оглашался врагом, которого следует уничижительно гнать прочь; пролетарий – новым человеком, героем новейшего времени, счастливой жизни, справедливой судьбы. Система общественной жизни требовала особых навыков коллективизма и групповой ответственности. Никакого фермерства – колхоз. Частная собственность – прямая угроза построению общества благоденствия. Никакой домашней кухни, только унифицированные заведения общепита. Никакого индивидуализма в приготовлении блюд и предпочтениях в еде. Еда должна быть простой, полезной, калорийной для восстановления рабочих сил и употребляться под контролем инстанций. Тогда всё становится прозрачным, заметным, честным, откровенным. Тогда можно прикрыть какие либо хвастовства, бахвальство и иные недопустимые крайне нелицеприятные проявления инаковости. Хрущев рискнул, разрешив заложить в планы индивидуализированного жилья кухонные площади. Вот он, элемент подрыва идеологии (вдобавок к разоблачению культа личности). Почему-то люди не упирались идее возвращения права иметь собственный уголок комфорта. Малюсенькую частичку. И вопрос не в том, что переезд из барака в квартиру в принципе огромный шаг к нормальным условиям жизни цивилизованного человека. Человек ощутил право на самостоятельные решения (хотя жилье и не принадлежало ему как собственнику), он получил возможность быть хозяином. И тут проявила себя обратная сторона: мало какое соседское (со)общество сумело построить умение жить в условиях множественного новоявленного приватного пространства обособленного жилья. Ценность «наконец-то своего» как-то изощренно стала доминировать над значением общих пространств лестничных клеток, подъездов, дворов. До тех пор пока существовали общеобязывающие «субботники чистоты» вопрос эстетики публичных пространств держался в рамках приличия. К сожалению, мало где с добровольным упорством. «Спасало» иногда еще то, что два-три поколения успевали прожить на одной площади, в одном дворе, районе, и, соответственно, просто следили за «старыми добрыми временами» в образе определенного привычного установившегося порядка. Но со временем, при отсутствии обучения культуре и воспитании практик быть собственниками, этикета отношений собственников капиталов, этики ценности личного имущества настали времена «дикарского капитализма», разрушившие далекие от идеала стремления обустройства общества социалистических благ. Так и не научившись взаимоответственным правилам ведения бизнеса, народ кинулся зарабатывать. Не познав честных правил накопления капиталов, отправился их «запихивать в закрома». Навыки быть собственниками в пространстве общих прав не успели сформироваться. Вот и имеем наглядно бардак в ореоле бессмертного вопроса «что делать?».
В поиске ответа на вопросы перемен приглашаются консультанты со стран развитого социализма или капитализма (почему-то вспомнилась ремарка о роли «иностранного консультанта» у Михаила Булгакова). Они рассказывают интересные истории, делятся старыми кейсами, не имеющими цены на рынке, но с ценой опыта, стремятся научить действовать, (ре)конструировать, менять. Они удивляются нам, впечатляются нами как дикарями (я в таком подобии читала истории антропологов, которые делились в своих воспоминаниях впечатлениями о посещении туземцев), дают советы как первачкам, учат говорить, ходить, сидеть, стоять. Это так мило… А в результате? Почему так мало действительно успешных проектов? В чем секрет успеха тех, которые смогли стать примерами, с которыми не менее задорно можно отправляться в дорогу странами мира, рассказывая об опыте, знаниях, умениях, навыках (ре)конструкций, изменений, нововведений и трансформаций. Только бы приглашали; или же авторы этих проектов мощнее бы пиарились и громче заявляли о свих достижениях грантодателям.
Что стоит за успехами местных проектов, в частности, публичных пространств? Как по мне – четкое понимание того, с чем и кем имеешь дело. Даже если и иллюзии, то мечтательные, а не бекграундные; если и ошибки, то в просчетах, а не в воображаемом образе объекта, с которым была работа.
Проблема сложности обустройства общественных пространств у нас настолько глубокая, что общественная археология должна еще копать и копать, ведь не все слои еще исследованы, поняты и раскрыты. У меня огромные надежды на социальную антропологию, надеюсь, она поможет в вопросе понимания не только трендов, но и оснований. И на социологию, способную проанализировать состояние нынешней ситуации, попробовать спрогнозировать перспективу, разработать социальные технологии процессов. А то пока какое-то топтание на месте, не смотря на многочисленные ворк-шопы и тренинги, но которые больше про то «как?», без ответа на предыдущий вопрос «почему сейчас именно так?». Ведь логика любого внедрения – это начать с исследования ситуации. Жаль, многие из этих «как» становятся лишь временными впечатляющими инсталляциями, вместо того, чтобы быть агентами изменений. Правда, некоторым везет оставить заметный след не только на теле города, но, что возможно и значимее, это в сознании (со)обществ. Хорошие кейсы. Особенные, чувственные. Иногда с изюминками счастливой случайности (на вопрос про рецепт успеха, часто слышу ответ про «неожиданную ситуацию/человека/шанс»).
Пространства (в широком значении понятия, не ограничиваясь сугубо физическим, материальным контекстом, — но и в социальном, культурном, ментальном конструкте/фоне), претендующие на публичность, открытость, общественность, общность – это пространства особенного опыта, практик, действий, настроений, умений, навыков общего пребывания, пользования, ответственности, толерантности, терпимости. Сперва должен быть ответ – а присущи ли они людям, на которых ориентировано это пространство. Можно построить пространство нацеленное на то, что оно будет способствовать созданию этих качеств, но: без соответствующих социальных технологий в дальнейшем его функционировании одного лишь пространства слишком мало. Публичное пространство будет эффективным, если общество умеет быть публикой, вести себя «на людях», владеет навыками открытого поведения, не ограничивающего других в их правах. Общее пространство будет создавать эффекты общности, если сообщество умеет ценить вклад действий каждого, при осознанном отношении и интересе к предложениям членов (со)общества друг к другу, умении вести диалог, полилог. Открытое пространство будет функционировать, если пройдено путь доверия, чести, ответственности, законопослушности.
(Со)общество – это не скопление по территориальному или функциональному принципу. Навыки общего, общественного существования, жизни стоящи, если они эволюционированы, а не внедрены по принуждению. Истории насильственного осчастливливания как-то меня не привлекают. На какое будущее они могут претендовать? Регулятивное. Потому что постоянной будет необходимость поддерживать инстанции контроля за счастьем. Тому, кто свободно выбрал, самостоятельно пришел к состоянию согласия с пространством своей жизни, надзиратель не нужен. Для этого есть собственные стражники: мораль и совесть, сформированные в координатах постепенного развития в условиях сосуществования приватного и публичного, собственного и общего, личностного и коллективного. Они более способны создать взаимоуважение и доверие, нежели страх и перевоспитание. Если пространство построено на перевоспитании, а не на ценности собственного достоинства, — да, оно способно быть всеобзорным и открытым… но, разве что, как Паноптикон.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.
