Архітектура радянського Києва: у чому її цінність?

Олександр Анісімов

Советская архитектура. Как ни странно, этот короткий период в 70 лет оставил больше 70% нынешней застройки города. Мы до сих пор плохо понимаем принципы и подходы тогдашних градостроителей, часто здания кажутся нам безымянными и бессодержательными. Так ли это, или виной тому – наше восприятие?  В контексте курса "Радянський Поділ: архітектура", который проходит в IZONE, обсуждали эти вопросы с ведущим исследователем истории архитектуры советского Киева Семёном Широчиным.

– Почему вы занимаетесь вопросом советского наследия в архитектуре Киева?

– Сколько людей в Кловском лицее знает, кто построил Кловский лицей? Ноль. Я спрашивал у всех: учителей истории, всю администрацию. Никто не знал, никто даже не задумался об этом вопросе. Тоже самое насчет остальных зданий, в довоенный период — это около 500 зданий, если сталинский, послевоенный — еще 1200. Этого никто не изучает, практически никто не знает.

Есть стереотип, связанный с тем, что оно взялось само по себе. Мы не осознаём связь пространства и времени

Семен Широчин

Есть стереотип, связанный с тем, что оно взялось само по себе. Не осознается связь пространства и времени с нами. Не осознается связь с теми, кто были нашими предками. Потому что, если покопаться и найти архитекторов, понятно, что это люди, которые жили с нами в одном городе, гуляли, работали.

– Если говорить о нас и памяти, то сейчас сталинский Крещатик хотят сделать памятником ЮНЕСКО. Мы помним город или хотим его помнить определенным образом. Правильно ли это? Крещатик, как мы знаем, был построен, когда не было ресурсов, и архитектура эта была предназначена не для жизни, а для парадов.

– Как раз недавно читал про восприятие конструктивистами барокко в конце 20-х – начале 30-х годов. Для них это был стиль, напоминающий о власти монархов, помещиков, угнетателей простого народа. И поэтому они считали барокко недопустимым, высмеивали Дяченко, Сельхозакадемию и остальные барочные здания, которых несколько в Киеве появилось в 20-ые годы. Этот стиль воспринимался ими точно так же, как нам сейчас пытаются навязать восприятие советской архитектуры.

1930-тые, Сельскохозяйственная академия в Голосеевском лесу, фотограф неизвестен

Он воспринимался с точки зрения системы ценностей. Надо понять, что наследие эпохи нельзя измерять в системе ценностей самой эпохи. Наследие – это уже наше. Что мы с этим сделаем – то и будет. Можем потерять, как в Афганистане статуи Будд талибы разрушили. А можем остаться с ним, вот и все. То, что оно было создано — это же лучше, чем если бы ничего не осталось. Крещатик больше всего находит интереса у иностранцев, которые видят в нем ценность. Наши люди привыкли ее не видеть. Но с этим нужно что-то делать, противоречивость стоит отбросить. Потому что мы не говорим о политической составляющей. Мы должны знать, что у нас отдельно пирамиды и отдельно фараоны.

Мы не можем измерять ценность пирамид ценностью нашего отношения к фараонам

– Хотя вы сказали, что люди часто не воспринимают Крещатик как ценность, но его бы скорее приняли, чем Тарелку на Лыбидской или Житний рынок.

– Вокруг модернизма сейчас намного больше хайпа, чем вокруг сталинской архитектуры. Потому что сейчас люди, особенно молодежь, заинтересованы Тарелкой, и это хорошо. Но есть старшее поколение, которое мало что воспринимает. И это можно понять, потому что обычно люди не могут воспринимать то, что создано во время их жизни. Они ценят то, что создано до них. Например, старшее поколение киевоведов. И это нормально. Поколение младше еще может воспринимать что-то довоенное, но не воспринимает послевоенное, потому что это то, в чем они жили. Так же как я никогда не буду воспринимать то, что построено сейчас, хотя когда-то это станет историей. Я заметил, что у молодежи появляется интерес к Модернизму и это хорошо. Мне кажется, что о довоенной архитектуре говорят еще меньше сейчас, чем о Модернизме. Хотя говорить нужно и о том и о другом, потому что у нас есть и то, и другое. И то и другое — наше.

Октябрь 1930 год, фотограф неизвестен

– У меня этот вопрос связан с тем, что есть классическое доверие к архитекторам послевоенного периода, потому что это конвенционально красиво, это понятно. Есть здание, оно жилое или публичное и оно хорошее, потому что там есть декор. А Тарелка, Житний рынок, в том же смысле Пищевик или Жовтень, ставятся под вопрос, потому что — "ну квадраты и квадраты".

– Есть такое мнение, но я встречал и обратное мнение. Потому что те, кто изучают архитектуру профессионально, они видят нестыковки. Те, кто смотрит на это как историю искусства, видят ошибки, нарушения ордеров в зданиях 30-х годов постконструктивизма. И они говорят: как можно так нарушать ордер, пропорции? А если для обычного обывателя, то с чего он начинает? Что обыватель смотрит в Европе: он смотрит замки, он смотрит дворцы, что-то, что отталкивается от классической архитектуры. В каком-то смысле полюбить классическую архитектуру легче. Но я бы не сказал, что у нас много внимания к классической архитектуре, она конечно привлекает внимание, ее легче понять, потому что она рассчитана на подсознательный аспект, но даже к ней сейчас внимания недостаточно.

– А есть ли смысл в избавлении зданий от коммунистических или иного типа идеологических элементов?

– Это как снимать с церквей кресты, это аутентичный дизайн. Снимая его мы теряем часть здания, часть его аутентичного образа. Вопрос в том, как к этому относится. Всегда, во всех законах написано, что декомунизационные практики не применяются к произведениям искусства. Но здания часто не воспринимаются как произведения искусства. В пример долгожителей всегда привожу Лаврскую колокольню, на которой гербы Российской империи сохранились и пережили советское время. Понятно, что их сняли с госучреждений, но даже советское время Лаврская колокольня пережила. Гербы над третьим ярусом не стали как-то интерпретировать. А когда-то их было много. То, что осталось, то нужно сохранить, потому что это аутентичный элемент дизайна здания, а особенно — учитывая, что символика всегда была в самых сакральных местах. Самое уродливое, что сделали, это в Переяславе — музыкальная школа, где были гербовые композиции. Сначала герб выбили, потом флаг выбили, потом просто осталась стена пустая. С Верховной Радой у нас сделали по-другому, там заменили герб на герб такого-же дизайна, но при том, что это оригинальный автор — Чмутина меняла герб, пока она была еще жива.

Герб на здании Верховной Рады

Поэтому тут такой нюанс, понятно, что на госучреждениях уже все поменяли. На самом деле не всегда грамотно. Если посмотреть фотографии оформления ворот на Кабмине до и после 2014 года, то там раньше были звезды 1948 года, аутентичные. А то, что впихнули вместо них — видно насколько упало качество литья с точки зрения искусства. Равноценной замены не произвели. Трезубец на Верховной раде сделали пропорционально, а тут сделали очень безграмотно. В большинстве случаев остается пустое место, что недопустимо, потому что именно там фокус внимания зрителя, всё это не просто так. Там, где символика — часть декора зданий, это нужно сохранить, потому что его осталось мало, и потому что это часть их оригинального дизайна. Та же ВДНХ, ее невозможно представить без советской символики.

– На ВДНХ к этому, кажется, отнеслись более нейтрально.

– Все время говорят, что ВДНХ нужно превратить в какой-то музей. А никакого музея не создают, на фестивалях делают подсветку, чтобы символики не было видно. Но хотя бы они не допускают вандализма, что уже важно. Важно сейчас пережить период отрицания и дожить до периода, когда будет какое-то понимание.

– Здесь важна, кажется, не только символика. В после-сталинское время радикально уменьшилось ее количество, которое штамповалось во все стороны. Но интересно понять — если исчезла прямая символика, вместо нее появилось что-то другое? Ведь вместо появились эти легендарные мозаики. Мне кажется, это было взаимосвязано.

– Дело в том, что борьба с излишествами означала борьбу с излишествами в традиционном понимании. Мозаика как-то смогла это обойти, потому что она вроде как не была классическим излишеством. На самом деле в Модернизме тоже есть излишества. Например, та же Тарелка, ведь зал можно было спланировать по-другому. Есть много нерациональных решений, но, поскольку это не были излишества в традиционном смысле, в виде колонн и так далее, то это все проходило. Поэтому, тут вопрос в другом: что борьба с излишествами — борьба с формой, а не с экономической сутью излишеств, в первую очередь. Потому что у нас всегда идет борьба с формой, а не с сутью. Поэтому мозаики тоже излишества с точки зрения затрат, но это другая форма искусства. Если в 1940-ые, 1950-ые годы там была живопись, панно и так далее, то потом вместо этого стали мозаики. В условиях тоталитарной архитектуры можно строить то, что можно. Поэтому когда началась борьба с излишествами, никто не знал, к чему она приведет. Уже в 60-х люди начали понимать, что модернизм допустим. И начали проектировать модернизм. Но конец 50-х, начало 60-х — это период неопределенности, никто не знал, что будет дальше, что можно, а что будет нельзя. Появление Модернизма нельзя интерпретировать как какую-то свободу в архитектуре. Потому что, если человек любил классицизм — ему его никто не дал бы построить. Это излишества. Строили то, что можно, выбирали из доступных вариантов.

Мозаика Дворца Пионеров. Авторы – Ада Рыбачук, Виктор Мельниченко. Источник: The Village

– Но ведь начали по-другому формировать застройку города, действительно вернулись или пересмотрели подходы конца 20-х, начала 30-х, которые оставили: идеи города-сада, например.

– Функциональность стала на первом месте по сравнению с эстетикой. Как только отбросили эстетику, появились новые возможности. В сталинское время это симметричный квартал, внутри которого вся инфраструктура. Если мы отбрасываем от него эстетическую сторону, если мы отбрасываем от него симметрию, постановку угловых зданий, то можем вернутся к постановке свободной, что собственно и происходит в 60 годах, когда появляются микрорайоны. Опять таки, микрорайон — это не советское изобретение, это отсылка к американским neighborhoods. Микрорайоны строились много где: и в Париже, и в Финляндии, и в Швеции и так далее. То есть, из мирового опыта взяли то, что можно стало применять, когда эстетика перестала быть важным фактором.

– Мне кажется, что люди это остро чувствуют сегодня. Те, кто там живут, в первую очередь, достаточно негативно относятся к среде. Частично из-за того, что здания посредственного качества, а отчасти потому, что такая типология застройки не способствует времяпрепровождению или удовлетворению других потребностей. Но возможно, на это надо смотреть еще под каким другим углом?

– Вот вопрос проведения времени. Вспоминаю, как я однажды был в Петербурге, заходил в гости к знакомым знакомых, дом в сверхплотной  исторической застройке, где в квартале нет ни одного дерева,. Я подумал: а где они гуляют с коляской, где выгуливают собак? Микрорайон — это противоположность сверхплотного квартала, который возникает в капитализме, где нет деревьев. Как уже написано в нашей книге по модернизму Левобережья, микрорайон — это, на самом деле, гуманная среда. Среда, в которой можно гулять, дышать воздухом, бегать, ходить на спортплощадки, выгуливать собак и так далее. И почему их не любят — тоже понятно, потому что хрущевки строили с запасом 30-40 лет, прошло уже 60. Они свой ресурс, как доступное жилье, уже вырабатывают. Второе, это то, что районы строились неполноценно, без развлекательной, торговой инфраструктуры и так далее. Потому что в проектах все этих массивов планировались культурные центры, кинотеатры, спортзалы, стадионы. Это откладывалось на потом, потому что массив можно было сдать без них. Массив нельзя было сдать без школы, детсада, магазина, без почты. Вот ДК Виноградарь стоит недостроенный уже с 1989 года.

Недостроенный ДК Виноградарь, проект Э. Бельского

Инфраструктура должна была возникнуть, но ее не успели сделать, вместо этого стояли пустыри. Сейчас естественным образом там начинают возникать какие-то ТРЦ. Рынок расставляет это на места, но расставляет на места то, что выгодно, а не то, что в первую очередь нужно человеку. Библиотеки особо не появляются, появляются спортзалы, но бесплатных спортивных мест, куда можно бесплатно прийти, стадионов никто не строит. Также театры никто не строит, кинотеатры появляются в ТРЦ. Потому что это часть структуры массового потребления: супермаркеты, магазины, кафе, кинотеатры. Этого всего изначально не было. За хлебом нужно было ехать на трамвае. Потому что большие расстояния, которые задает модернизм прибавляются к инфраструктурной неполноценности, которая получилась в результате такой реализации. Конечно люди не любят это место. Особенно сейчас, когда привилегия свободных пространств начинает теряться, все выходы из метро на Левом берегу превратились в базары. Выходишь с Левобережной, с Позняков — видишь сплошной базар. А до этого была эстетика свободного пространства, забытая привилегия.

– Относительно Подола, есть мнение, что Подол обходили центральным вниманием советские архитекторы и градостроители. Важный проект набережной был связан с тем, что Подол имел выход к воде, единственный из районов, в то время в Киеве.

– Подол заливался, это жизненно важно было. Потому что набережная, это не только для красоты, а в первую очередь, это было необходимо для защиты от воды. Потому что Подол все время заливался, особенно в 1931 году, о чем я буду рассказывать. Набережная — жизненно важный проект.

Наводнение на Подоле, 1931 год. Автор неизвестен

– На Подоле, насколько я понимаю, в 40-е, 50-е, и в 60-е не было серьезного строительства.

– Нет, много строилось, пятиэтажных сталинок, 50-х годов, хрущевок тоже, особенно в северной части. Строительство было, его было даже больше, чем в довоенный период. Дело в том, что изначально Подол весь был застроен одноэтажными домами. Их понемножку убирали, потому что нужно выселить тех, кто там живет, компенсировать им, если это частная собственность, дать им альтернативное жилье, если это национализированная собственность. Вопрос в том, что этих людей нужно куда-то девать, а свободных участков на Подоле было мало. Это на свободных участках, в сторону Соломенки, Лукьяновки  можно было строить. Поэтому нужно было освобождать участки, экспроприировать у кого-то. Компенсировали не только квадратные метры, компенсировали все зеленые насаждения, за каждое дерево на участке выплачивали деньги. Были фиксированные государственные компенсации за то, сколько у человека забирают. Это была морока.

– А если те люди, которые сейчас живут в зданиях 30-х, 40-х, 50-х узнают историю застройки, где они живут, что может произойти?

– Главное, что зависит от жильца  — это то, как он влияет на дом. Людям нужно объяснить, первое, — что дома, в которых они живут, имеют историческую ценность, второе, это то, что эти дома имеют художественную ценность, третье — это то, что эти дома возникли не сами по себе, а были созданы их предками и, в четвертых, это то, что они не имеют права искажать эти дома всякими надстройками, перестройками, застекленными балконами и так далее. Имеется в виду, главный декорированный фасад, как это часто происходит: утепление фризов, сбивание карнизов, чтобы балкон застеклить — это все ужасно. И в том числе это происходит на Подоле.

Пример частично утеплённого дома советской постройки

– Если функционально эти здания были предназначены для другого времени, или просто потеряли какую-то актуальность, то люди пытаются компенсировать неудобство проживания там. В одних местах утепляют, в других – остекляют балконы и так далее. Возможно, это в чем ошибка тех, кто проектировал эти здания?

– Нет, это проблема того, что это не наказывается. Почему например в Амстердаме в домах стоят старые двери? Если бы можно было менять, их бы поменяли, особенно бы наши люди жили. Потому что там за это наказывают. Там делать ремонт в старом доме можно только только с сохранением аутентичных элементов. Входные двери в доме 17 века нельзя менять хотя они очень старые, дорогие в обслуживании и пропускают тепло. Старее, чем наши деревянные двери, которые уже почти исчезли.  Их сейчас раритетом можно считать. Все входные двери в подъездах практически утрачены в 2000х годах, заменены на железные домофонные двери. Это вопрос отношения государства и людей к своему наследию. Да, можно поменять, жилплощади мало, построить еще один этаж сверху. Потребности человека бесконечны в улучшении жилищных условий минимальной ценой. Эти потребности должны все-таки ограничится вопросами сохранности культурного наследия. У нас нет ни одного факта наказания кого-то за то, что он/она балкон застеклил в историческом доме. У многих домов не охранных статусов, потому что охранный статус проталкивается очень долго и нудно.  Объяснять надо, но это подействует процентов может на 15, остальные скажут: "Ну и что? Мне холодно, я буду утепляться." А то, что он живет в историческом доме, и утеплятся придется изнутри, ему никто не скажет, и его никто не может заставить это делать. Те, кому холодно, и те, кто утепляются в цивилизованных странах, они это делают изнутри и теряют там 3 сантиметра от стены, комната становится чуть меньше, но они сохраняют аутентичный облик и решают проблему с холодом. А проблема холода есть, она связана с тем, что строили халтурно, мало раствора клали, кирпич был плохой. Много где, особенно в домах из силикатного кирпича, а это почти все 1950-ые, таких проблем полно.

Вопросы: Александр Анисимов